Простая жизнь в волшебных проявлениях

28.05.2012 14:31

Cigar Clan

В предисловии к интервью положено представлять героя. Пожалуйста: Владимир Хотиненко, один из самых успешных российских кинорежиссёров, сценарист, народный артист России,  в 2011 году  мы посмотрели его «Достоевского». Всё. Остальное он расскажет о себе сам. Интервью получилось большим, а ведь известно: о чём бы человек ни говорил, он всегда говорит о себе.

— Владимир Иванович, вы же не думаете, что мы пригласили вас поговорить о кино?

— Конечно, нет. О сигарах!

— Вот именно. Баловались сигарами?

— Конечно, это же образ! И трубка красива, и сигара! В какой-то момент сигарный мир интересовал меня очень сильно. Я долго пробивался к аромату — никак не мог врубиться именно в сигарный аромат. Трубочный понял довольно быстро — он мягкий, есть такие табаки, в которых ты сразу улавливаешь букет. С сигарами было сложнее. И, честно, попробовав много сигар, я так и не нашёл свою — так, чтоб курил и растворялся. В трубках нашёл свою, а в сигарах не удалось. Но мне нравилась эта игра — гильотинка, откусывание и все эти мифы о том, что Черчилль обмакивал сигару в коньяк, и аромат… Мне нравилась внешняя сторона этого действа — смокинг, сигара… Вы знаете, почему у смокинга атласные отвороты? Чтобы пепел не задерживался, скатывался по этим атласным отворотам. А я, простонародный парень, люблю смокинги. Люблю галстуки, умею завязывать галстук-бабочку. Немногие это умеют… В общем, мне всё в этом действе с сигарами нравилось — всё, вплоть до звука гильотинки. А вы знаете, что Достоевский курил сигары? Он, будучи на каторге, в письме просил брата прислать ему сигары, причём хорошие.

— Но в вашем фильме он сигары не курит…

— Да, поскольку он в основном курил папироски, сам их набивал — мы это и показали. У нас даже табак был нужного сорта. Мы уж не стали показывать его с сигарой, а то скажут: ну совсем Хотиненко нашего родного Достоевского превратил непонятно в кого — мало того что показал во фраке и цилиндре, так ещё и с сигарой. Но это чистая правда — Достоевский курил сигары. И сигара очень долго была для меня таким важным элементом игры с жизнью. Может быть, это пижонство. Ну пожалуйста — значит, я пижон. У меня есть несколько бзиков — очки, часы и обувь. Я никогда не иду в фарватере моды. Это тоже, наверное, пижонство. Но вся жизнь из пижонства соткана так или иначе. В любом человеке такое есть. Вот и Фёдор Михайлович на этом был задвинут абсолютно! В нечищеной обуви к завтраку не мог выйти, пятнышко на галстуке — катастрофа… Казалось бы, великий писатель — мог бы сидеть в халате и писать свои произведения. Ан нет. Всё это имело для него значение. Стало быть, и я имею право.

— Вы обещали рассказать какую-то «сигарную» историю…

— Да, с сигарами у меня была совершенно замечательная история! В 1983 году Роберт де Ниро приехал на Московский кинофестиваль. Мне звонит Михалков и говорит: «Слушай, надо ему подарок какой-то сделать, он ведь сигары любит». Куба там была в запрете, поэтому кубинские сигары в США — только контрабанда по баснословным ценам. А у нас этих сигар — целый магазин «Гавана»! Я чешу в «Гавану». Посоветовался там, объяснил, для кого. Купил. Де Ниро был счастлив совершенно! Мы ему подарили коробищу сигар! И потом очень долго я время от времени думал: «О! Где-то сейчас Роберт де Ниро затянулся моей сигарой». Я серьёзно говорю!

— Вы производите впечатление человека лёгкого, общительного, открытого. Это характер или вы себе дали установку — буду вот таким?

— Наверное, если бы я вдруг дал себе такую установку, ничего бы путного не получилось. Выстраивать себя можно, но не по инструкции. Конечно, меня как-то меняли обстоятельства и люди. Я определённо могу сказать, что моя жена Танечка, с которой мы вместе уже пятнадцать лет, повлияла на мой характер и образ жизни. Тридцать с лишним лет назад я крестился. Это тоже многое изменило и продолжает менять. Наблюдаю ли я резкие перемены в себе? Нет. Но какие-то существенные — да. Например, я отказался от каких-то вещей в моей профессиональной деятельности — не потому что приказал себе, а в силу внутреннего убеждения.

— От чего же вы отказались?

— В наше время в человеке вдруг стали откапывать лишь дерьмо. Мне этим заниматься неинтересно. Кто-то может мне возразить — так было всегда, и разве тот же Достоевский не откапывал? Нет. Достоевский добирался до глубин, и там, на дне тех каторжных душ и всех других персонажей, что он исследовал, обнаруживал свет. Вот меня интересует этот свет, по крайней мере — прогресс в сторону света. Но добраться в человеке до светлого очень сложно, если только ты не снимаешь сладкие слюнки. Если вы прочтёте в том же Святом писании инструкцию — как жить, то увидите, что эти истины просты до невероятности. Ан, никто не может их соблюдать!

— Почему не может, если всё так просто?

— А потому что слаб человек и слишком зависим от плоти. Ведь вся эта плоть для того, чтобы вырастить дух для жизни вечной. Но люди в большинстве своём в это не верят. То ли есть эта вечная жизнь, то ли нету… А я пока есть — здесь и сейчас, стало быть, надо оттянуться! И мы качаем мышцу, всячески украшаем плоть…

— Вот и на вас белый костюмчик…

— В том числе белый костюмчик. Да и не только он! Знаете, я ведь из очень простой семьи. Мои родители — рабочие, и никаких предпосылок к каким-то изыскам вроде бы не было, кроме одного. С детства, буквально с того момента, как только себя помню, во мне жило чувство (и живёт до сих пор), которое, наверное, можно назвать гордыней. Это чувство стремления вверх, достижения чего-то… Я жил в Славгороде Алтайского края — маленький городок, заборы позеленевшие… Помню, дождик моросил, пацаны не вышли на улицу, какое-то чувство одиночества… Я стырил у отца «Приму»… Вот я эту «Приму» курю… И такая поэтическая печаль вдруг накатила! Я тогда и слов таких не знал, и, естественно не читал «Трёх сестёр»… Но! Мысль внятная-внятная в голове — в Москву! Вот клянусь! Я так отчётливо помню это чувство… В букваре — вожделенно смотрел на картинку с Кремлём…

— И долго ли пришлось добираться до Москвы?

— Знаете, как-то всё стихийно происходило… Плана никакого не было. В детстве я хотел быть лётчиком. Долго хотел… Потом, конечно, — космонавтом…

— Банальные мечты для будущего режиссёра…

— Ужас! Потом, в старших классах, у меня появилась тайная мечта — поступить в Институт международных отношений, чтобы стать дипломатом. Я понимал, что отсюда, из глубинки, меня вряд ли сразу туда возьмут с распростёртыми объятиями. В конце концов решил поступать на юридический. Думал, вот закончу его, а потом — в МГИМО. В юридический я поступил, но быстро бросил. Потом вообще не знал, что делать. Я, кстати, ещё и спортом увлекался — был чемпионом Казахской ССР по прыжкам в высоту среди школьников.

— Вы даже и спорт выбрали, который — вверх…

— Да. Это похоже на шутку, но, думаю, что-то такое в этом есть… Причём у меня данные были не лучшие: я не очень высокого роста, мышцы не совсем те, но я прыгал метр девяносто — тогда мало кто так прыгал. Но вдруг на Всесоюзных соревнованиях я увидел, как прыгают ребята из знаменитой тогда школы Ланского. Они так легко это делали! И первый раз в жизни я принял осознанное решение: нет, это не моё.

— То есть вторым в Риме — это не для вас…

— Нет, не для меня. Я вдруг определённо понял: ну допрыгаю максимум до двух десяти — а Брумель тогда прыгал два двадцать восемь, — и всё, я остановился. Потом мой друг Саша Новичков предложил идти с ним в архитектурный. Закончил с отличием. Тогда как раз в Париже на Пляс Бобур построили Центр Помпиду… У меня идеи были! Авангардистские абсолютно, но наивные… Я человек не прозаичный. Мне пусть обман, иллюзия — но жизнь должна быть яркой. А какой тогда у нас мог быть «Центр Помпиду»? И чтобы не отрабатывать по распределению, я пошёл добровольно в армию. Год прослужил. Тяжёленький был год. Но судьба плела свои нити… А я, как собака на охоте, — такой пойнтер… Мне както по-собачьи всегда удавалось почувствовать аромат жизни. Куда? Куда? Где дичь? Вот не пойди я в армию, наверняка не встретился бы с Никитой Михалковым. Я служил в Свердловске, и мне через полгода дали отпуск. В это время Михалков приехал в город по линии общества «Знание», и мы встретились.

— Вы называете себя учеником Никиты Михалкова. Что значит — ученик?

— Ну, если это понятие дальше расширять, я с полным основанием могу сказать, что я ученик Бунюэля. У нас в архитектурном все увлекались кино, знали его лучше, чем сейчас мои студенты во ВГИКе. Я тогда в каком-то киношном издании увидел три знаменитых кадра из «Андалузского пса» Бунюэля, и во мне впервые возник конкретный интерес к кинематографу — первый импульс. Уже потом во время учёбы я увидел фильм восьмидесятилетнего Бунюэля — «Этот смутный объект желания». И меня это поразило! В восемьдесят лет так легко, свободно, так роскошно делать кино! Для меня это до сих пор ориентир. А Михалков? Ну, без него я, вероятно, не смог бы попасть в кино. Он даже скорее мой крёстный. Я был ассистентом на его «Обломове», на «Пяти вечерах» и «Родне». Учился у него работе с актёрами на площадке, сидел в монтажной…

— Бывают режиссёры, которые снимают артхаус, бывают те, что снимают «масс-маркет». Где вы на этой шкале?

— Видите ли, в чём дело, у нас как-то смешно понимают артхаус. Артхаус — это то, что никто не смотрит, и то, что не задевает чувств. Поэтому называйте меня как угодно, хоть горшком, но я снимаю кино, которое пробуждает человеческие чувства.

— Какие же чувства пробудил ваш фильм «1612»?

— Хороший вопрос, как бы каверзный. Но для меня он очень простой. Мне поступил заказ — снять фильм о Смутном времени, причём ориентированный на молодёжную аудиторию. Тогда только что учредили новый праздник — День народного единства. Что это такое, по какому поводу — никто не знал. Меня история интересовала всегда. По окончании курсов я очень хотел снять картину про Смутное время, но не случилось. А тут такое предложение. Кроме того, мне захотелось поработать с хорошим бюджетом, захотелось поснимать масштабные сцены… И, к слову сказать, у нас ещё долго не снимут такой штурм города — я вас уверяю!

— Но там же всё компьютерное?

— Ничего подобного! Там очень много живого. Это рассуждать легко, а снимать такие картины довольно сложно, особенно в наших условиях. Мы не в Америке живём, у нас нет столетней традиции создания блокбастеров. В любом случае главную задачу фильм выполнил, потому что в Интернете развернулась живая дискуссия: кто-то заинтересовался этим временем, кто-то — вообще историей. Тумаков мне, конечно, попытались надавать, но на меня это уже не действует. Я получил огромное удовольствие от этой работы. Это была игра! Сложная, яркая! Я люблю эту картину. А вот, например, моя жена Танечка — не очень.

— Если не ошибаюсь, она киновед…

— Она — ого-го какой киновед! Она киновед и правдолюбец ещё! Мне такую правду никто не говорит. Критикам надо поучиться у неё. Она безумно принципиальный в профессии человек. Она меня никогда не щадила. Ни-ког-да. Слава Богу, мы живём счастливо, но единственные жаркие споры — жаркие! — это только по поводу кино.

— В последнее время вы снимаете исторические и историко-биографические фильмы. Почему? Вам неинтересна современная жизнь или нет хороших сценариев?

— Два в одном: нет хороших сценариев, и мне это не очень интересно. У меня сейчас есть одна идея, но вообще-то мне интересно разобраться в том, что с нами сейчас происходит.

— Но разбираться в этом, наверное, лучше на современном материале?

— А я уже разбирался на современном материале — «Мусульманин», «Зеркало для героя», «Макаров», «Патриотическая комедия»… В какой-то момент я принял предложение Первого канала поработать для телевидения, тогда снял очень важную для себя картину — сериал «Гибель империи». Мне захотелось узнать, с чего всё начиналось, чтобы понять, что с нами сейчас происходит. И я понял. В фильме есть ключевой эпизод: в доме, наверху, звучит какая-то музыка, какие-то разговоры — там весь этот уходящий мир, а внизу стоит солдат и говорит: «Тва-а-ари». Исторический результат мы знаем. Я не делал выбора между белыми и красными, — там звереют и те и другие. Но я понял, что тогда внутри нас случилось какоето роковое разъединение, а сращения так и не произошло.

— Но, может, произойдёт?

— Нет, не произойдёт.

— Вы относитесь к интеллектуальной художественной элите. Вы же не будете с этим спорить? Вообще — образ такого русского барина со страниц «Столицы и усадьбы» или «Нивы». Кого вы боитесь больше — солдатика, который стоит внизу, или тех, кто сейчас наверху?

— Хороший вопрос. Я вообще по жизни никого и ничего не боюсь, кроме Бога. Я даже скажу крайность, прости, Господи (а то пошлёт мне сейчас ещё и такое испытание)… Я даже не боюсь одиночества.

— А того солдатика и толпы, которая сметает всё на своём пути?

— Это другой вопрос. Но слово «боюсь» здесь не очень правильное, в нём есть физиология. Вот если отстраниться от физиологии, то могу сказать: да, я боюсь вот этого солдата. А по поводу тех, кто наверху? Мы заслуживаем то, что мы заслуживаем. Для человека абсолютно не должно иметь значения, в какой формации он живёт. Потому что только то, что человек сам в себе вырастит, — только это имеет значение. И в распрекрасном обществе может вырасти мерзавец.

— Ну а если придут к вам люди в штатском и с вкрадчивой улыбкой ти-и-ихо шепнут: «Владимир Иванович, вступайте-ка в «Единую Россию», иначе кина не будет». Что ответите?

— Лет тридцать назад я бы, наверное, пошёл на компромисс. Но сейчас — нет. Сейчас меня это совершенно не пугает. Совершенно. Потому что сейчас я всё-таки в другой стадии своего существования. Мне, наверное, будет тяжело без кино, — не дай Бог такого. Я привык к этому ритму, я привык к этому образу… Но сейчас я пытаюсь вырастить другое растение — растение моей собственной жизни, того, что есть я. Так что пусть хоть закидают меня гнилыми помидорами, но мне сейчас интереснее, как мы живём с женой моей Танечкой, мне интересно само течение жизни. Раньше было не так.

— Значит, к критике в адрес своих фильмов вы относитесь спокойно?  

— Нет, нет, не спокойно. Бывало, хотелось и по морде дать. Мужчинам, естественно. Я по молодости гонялся даже. И сейчас иногда хочется, но времена изменились. Сейчас ты попадёшь в тяжбу, где не будет ни чести, ни совести — ничего… Ты вроде совершишь некий мужской поступок, а попадёшь в грязную разборку. И в процессе тяжбы этот поступок превратится в полную противоположность — в слабость. Поэтому я себя сдерживаю. Но спросите меня: было бы лучше, если бы критики не было или она была бы вся благостная? Я отвечу: нет. Я всю жизнь был гордецом, так, может, Господь посылает мне испытание, хочет из меня всё это выбить?

— Многие, в том числе и те, кому «Достоевский» очень понравился, отмечают, что в нём ярко показаны взаимоотношения Достоевского с женщинами. Вы действительно хотели подчеркнуть эту линию? Или это условия сценария?

— Сценарий писал Эдуард Володарский (хоть он потом и отрёкся от фильма). Мы с Женей Мироновым как могли его дорабатывали… А крен в сторону женской линии? Я бы не назвал это креном… Мы ведь, кстати, показали даже не всех женщин, которые были в жизни Фёдора Михайловича. Во-первых, надо понимать, что все женщины из жизни Достоевского перетекали в его произведения. И мы фактически показывали зарождающиеся произведения. У нас даже диалог Достоевского и Аполлинарии — это буквально текст из «Игрока», потому что гипотетически такое могло быть. Во-вторых, это же банальность несусветная — что женщины в жизни мужчины играют огромную роль. Огромную! И ничего худого в том, чтобы показать женщин в жизни Достоевского, нет и быть не может! Меня как-то спросили: а почему вы не показали гения? Ну прямо смеяться хочется не останавливаясь. Я на спор просмеялся бы час. Что это за бред? Что значит — показать гения? Он что, все восемь серий должен книжки писать или умные слова говорить? Хотите увидеть гения — прочтите его книгу. Человек жил человеческой жизнью — любил, ненавидел, раздражался… Мне захотелось показать человеческую жизнь Фёдора Михайловича Достоевского. И аудитория, посмотрев, приняла это на ура. Для меня это главный результат. Вы знаете, у нас ведь не любят Достоевского, вот в чём фокус! Надеюсь, кому-то эту нелюбовь удалось преодолеть. И, я думаю, Фёдор Михайлович нам за это спасибо сказал. Так что тема «Достоевский и женщины» — абсолютно понятна. Женщины как зеркало гения…

— Есть ли такая история в вашей жизни, которую вы хотели бы забыть?

— Ну раз хотел забыть, так и не расскажу. (Смеётся.) Есть, и не одна, к сожалению. Есть истории, за которые мне до сих пор стыдно. Забыть? Нет, не хочу.

— А есть истории, которые хочется рассказывать всем и каждому, — так они хороши?

— Я люблю рассказывать истории волшебные.

— А такие разве бывают?

— Ну вот, например, моё знакомство с Эннио Морриконе — абсолютно волшебная вещь. Абсолютно. Я снимал «72 метра». Я вообще часто начинаю какой-либо проект с музыки… Или, может, со звука какого-то… Мне очень важен гудок парохода, например… Или паровоза… Или музыкальная фраза… А тут — никаких идей. Ни-ка-ких. Я уже всё снял, уже смонтировано было минут сорок… Продюсер говорит: давай-ка покажи мне. Я думаю, наверное, надо что-то подложить. Порылся на полочке и нашел диск — музыка Морриконе к картине «Малена». Я послушал — и ночь не спал… Я мечтал прийти утром в монтажную, поставить… Утром приходим, ставим… Стоит потрясающе! Показываю продюсеру. Он: «А кто композитор»? Я говорю: «Эннио Морриконе». И, думаю, сейчас скажет: ну ты даёшь, Морриконе! Где Морриконе и где мы? Но вдруг продюсер говорит: «А что? Он же, в конце концов, композитор. Напишите ему письмо». И я написал: «Моему фильму, как и моей стране, сейчас нужны красота и надежда. Всё это есть в вашей музыке». Прошло время, мы с женой поехали в Италию… И вот я во Флоренции в Академии изящных искусств рассматриваю Давида Микеланджело, и вдруг телефонный звонок — послезавтра вечером Эннио ждёт нас у себя в Риме. Был чудный вечер — закат, так красиво… Он живёт на площади Венеции. Из окон идеальный вид — Рим, каким только можно его представить! Центрее жить невозможно в мире вообще! Представились. Он был очень сдержан, суховат. Я говорю: «Вот привёз кусочек, где я подложил вашу музыку из «Малены». «Наверное, эту» — подходит к роялю, играет. Я говорю: «Да». «Теперь не отвяжетесь. Это как первая любовь». Я аккуратно возразил… Он посмотрел фрагмент… И вот они с женой начали говорить о «Курске». Я ведь снимал о всех подводниках, и очень не хотел, чтобы картину связывали только с «Курском». Но они говорили про «Курск». И самое удивительное, они говорили о погибших ребятах, как о своих детях. Это невероятно! В конце концов Эннио сказал: «Вы как хотите, а я буду писать музыку для них». Мы потом сдружились и довольно часто встречаемся. Мне вот только непонятно — он не хочет говорить по-английски или просто не знает? Я по-итальянски ни бум-бум, обычно мы общаемся через мою жену. А тут давеча иду один по Корсо, и вдруг навстречу Морриконе: «Владимир!» Я произношу пять итальянских слов, которые знают все, и дальше наша встреча заходит в тупик. Смешно. Но это и есть чудо — когда ты идёшь по Риму, встречаешь Морриконе, обнимаешься с ним, обмениваешься парой слов… Для меня это значит невероятно много.

— Дорого обошёлся Морриконе?

— Меня пугало говорить о деньгах. Я думал: сколько же он запросит? У него же целый оркестр, и он работает только с ним! Но Морриконе сказал: «Это не твои проблемы, я с тобой даже разговаривать об этом не буду, это пусть там…». И там как-то договорились. Сколько? Не знаю. Но точно не за сумасшедшие деньги. Мы ему потом ещё подарили шахматную доску от Карпова. Эннио абсолютно задвинут на шахматах. Он так вдохновенно показывал мне партию — у него ничья со Спасским! А когда мы закончили записывать музыку в его студии, оркестранты разошлись, я попросил купить шампанского… Сбегали, купили «Клико». Он мне подарил факсимиле партитуры. У меня дома висит веточка со двора, крышечка от того шампанского и партитура…

— Вы сентиментальны, Владимир Иванович…

— Да, я сентиментален. Наивен и сентиментален чудовищно. В общем, мы разлили это шампанское… И я ему спел… В ударе был, да ещё акустика в студии шикарная — я как дал «Чёрного ворона»! Он: «Дай я тебе тоже спою песню итальянскую времён Первой мировой». Текст убойно простой: «Я иду на войну, меня, наверное, убьют, но я всё равно счастлив…» И вот мы сидим, пьём шампанское, и Морриконе поёт нам простецкую песню… На что это можно променять?

— На что это можно променять?

— Ни на что.

— Ну, Владимир Иванович, вам над собой ещё работать и работать!

— Нет. Вы знаете, вот именно это я имею в виду, когда говорю, что меня с некоторых пор больше интересует моя собственная простая жизнь. Простая жизнь в каких-то её совершенно волшебных проявлениях…

Cigar Clan 3'2011. Марина Разорёнова. Фото: Наира Оганесян

Твитнуть

Share

Новые материалы

05.12.2014

Джентльменский вечер SECRET ART

24.11.2014

Новая коллекция Variations от Nespresso

22.09.2014

Никарагуанские сигары от JM